Русский клуб в Шанхае

Среди синологов идет жаркий спор: одни утверждают, что Китай переживает глубокий, внутренний процесс перерождения тканей, не только политическую и экономическую, но и социальную революцию, другие, не менее убежденно, говорят, что все разговоры и писания насчет китайского ренессанса обманчивый мираж тех иностранцев-китаеведов, которые живут, обычно, в приморских, действительно быстро европеизирующихся, городах, ничем не напоминающих подлинный, внутренний Китай, остающийся от века неизменным.

Когда на это возражают, что не все синологи ограничивают свои наблюдения Шанхаем, Тяньцзином или Кантоном, то говорят, что если не все, то большинство иностранцев, путешествующих по китайской провинции, передаются, из рук в руки, тем молодым китайским администраторам, которые всюду теперь стоят у власти: — бывшие студенты, возвратившиеся из Европы или из Америки, выученики миссионерских университетов, активные работники многочисленных отделений китайского христианского союза молодых людей и члены партии Гоминдан, которые, часто бессознательно, ведут агитацию за то, что Китай переживает подъем творческих сил, реформируется, переустраивается, модернизируется и т. д.

Спор по этому вопросу отвлек бы нас от основной темы. Одно можно утверждать с полной достоверностью, что мировой прогресс, технический и экономический, сказывается и под небом Срединного Государства.

Даже внутри великой страны прошлое, если и не умирает, то, как бы отходит на задний план, остается формой, лишаясь мало по малу содержания.

Все должны согласиться с тем, что даже на глазах современного поколения, лиц, внимательно присматривающихся к китайцам, мы видим, что основа вековечных основ — «культ предков» — который, как живая вера, проникал в сознание каждого китайца, от мала до велика, еще двадцать или тридцать лет тому назад, теперь все больше отходит на задний план, теряет свою императивность, перестает быть культом, сохраняясь, как традиция.

Синологи прошлого всё строили на культе предков, все им объясняли и истолковывали: почему китайцы брачуются в раннем возрасте и почему невеста выбирается родителями, почему все внимание в семье обращено на воспитание мальчиков, а к девочкам царит, в лучшем случае, безразличие, почему в китайской семье вся власть принадлежит старшему в роде, почему жена, входя в дом своего мужа, считается потерянной, становится чужой для дома своих собственных родителей, почему и для чего в Китае разрешается многоженство, почему за гробом покойника несут изображение любимого коня и всего, что радовало его при жизни и т. д., и т. д., и т. д. Все это вытекает и объясняется культом предков.

Китайцы были вполне убеждены, как учили китаеведы прошлого, что душа имеет самостоятельное существование и что, после смерти, она продолжает нуждаться во всех предметах земного комфорта.

И, прежде всего, душа нуждается в том, чтобы ей приносились жертвы, чтобы о ней энергично заботились потомки.

Поэтому горе тому китайцу, который, будучи женат, не имеет сына и еще большее горе и вечные мучения за гробом тому, кто прожил жизнь бобылем и отправился в царство теней, так сказать, в одиночку.

Этим убеждением определялись воззрения китайцев на смерть. Смерть представлялась глубоким сном. Иероглиф «цин», употребляющийся для выражения понятий «покоиться», «почивать», означает также и «место успокоения усопшего».

В прекрасном изложении С. Георгиевского рассказывается подробно, как душа, и после смерти китайца, продолжает свое бытие. Она находится при мертвом теле, как некое существо, вполне сознательное. Душа ощущает все те потребности, которые она имела, когда тело жило.

Эти воззрения, шедшие от древнейших времен, заставляли китайцев всячески охранять мертвое тело, ограждать его от внешних повреждений.

Так как душа не прекращает своего посмертного существования и вечно требует удовлетворения различных потребностей, хочет кушать, хочет пить, желает быть полностью в курсе всех событий своей семьи, то отсюда возник и развивался категорический императив не прерывать цепь лиц, преемственно приносящих душе жертвы.

Усопшему должен приносить жертвы его старший сын и старший сын должен оставить по себе также сына, как жертвоприносителя своему отцу и всем восходящим членам фамилии.

Неугасаемость рода по прямой, нисходящей линии, гарантировала, в представлении китайцев, посмертное благоденствие усопших предков.

Как правильно для своего времени (сорок лет тому назад) отмечал китаевед Георгиевский: «иметь хороший гроб — было заботой каждого китайца».

Чем кто богаче, тем более денег тратилось на устройство посмертного жилища. Гроб у китайцев ценился не по внешним своим украшениям — внешне это, чаще всего, неуклюжая, крытая черным лаком, домовина, но по внутренним, так сказать, качествам погребального комфорта — гроб должен быть прочен, он должен быть основателен, он должен быть сделан из дерева, которое менее всего подвергается гниению.

В прежнее время подарить родителю, в день его рождения, хороший гроб — было для сына весьма похвальным поступком. Еще 30-20 лет назад эти подарки были весьма распространены в Китае.

В гроб клали и трубку, которую любил курить покойный, и его любимую книгу, и даже предметы, которые радовали его взгляд или забавляли при жизни его воображение. Чтобы душе, в дни похорон, не было скучно, ее увеселяли музыкой. Музыка и сейчас бывает на похоронах веселой, над чем немало подтрунивают иностранцы, обнаруживая свое невежество в основных китайских обычаях, ибо звуки музыкальных инструментов увеселяют не тех, кто собрался на похороны, а должны развлекать душу усопшего.

Так было в прошлом и, в этом прошлом, тех, кто осквернял могилы предков, после уличения в столь тяжком преступлении, — обезглавливали, самая в глазах китайцев — старозаветников ужасная форма смерти: туловище отделяется от головы, таковым оно и пребудет в загробном существовании, на вечные времена.

Факты осквернения могил вызывали искреннее в народе негодование, но вот, всего несколько лет тому назад, шайки бродячих солдат, перед приходом армии южан, осквернили, под Пекином, императорские могилы.

Тело вдовствующей императрицы Цы-Си, которую иностранные историки Китая любят сравнивать с Екатериной Великой, было выброшено из гроба, все драгоценности были украдены.

Известие об этом кощунстве прошло без всяких откликов в населении, только правительство назначило расследование и последний император династии Цинов, живший тогда в Тяньцзине, раненый святотатственным бесчинством в самое сердце, тотчас ассигновал тысячу долларов на то, чтобы был, как можно скорее, восстановлен покой его державных предков.

Китай, конечно, меняется, не только внешне, но и внутренне — приведенный пример подтверждает сказанное.

Процесс модификации нравов и даже обычаев начался после войны с Японией в 1894-95 году, потом сильным толчком к усвоению новых форм быта и выработке нового мировоззрения служило восстание боксеров и та расправа, которую учинили великие державы, желавшие не только сломить сопротивление двора и повстанцев, но и нанести удар моральному престижу нации.

Новые формы жизни предъявляли свои требования и под воздействием ударов снизу, с высоты престола было признано в особом императорском указе еще от 11 июня 1898 г., что, хотя, основой народного образования должны остаться поучения великих мудрецов древности, но должны быть незамедлительно обследованы, во всех подробностях, пути европейского просвещения, в их применении к насущным нуждам — «дабы положить предел пустым заблуждениям и необоснованным предрассудкам» (указ императора Гуан-Сюя, 23 дня, 4 месяца, 23 года царствования).

Так что нет ничего удивительного в том, что в книге сэра Чарльза Элиота «Letters from the Far East», Которая была издана в 1907 г. в Лондоне, а писалась в 1906 году, за шесть лет до низложения династии Маньчжуров, автор подмечал, даже «из окна вагона», что Китай омоложается, преображается, реформируется, переустраивается.

«Могут ли государства омоложаться? В защиту того, что могут, свидетельствует то обстоятельство, что, несмотря на три тысячи лет своей прошлой истории, китайская нация остается многочисленной, крепкой и сохранившей все свои национальные особенности. Мало того, китайская нация обладает удивительной резистентностыо в отношении ассимиляции с другими народами, поглощая в своих недрах любые элементы. Она не смешивается с соседями, а наоборот они смешиваются и растворяются в китайском.

Далее Элиот говорит, что китайцы, по его мнению, на протяжении своей бесконечной истории знали периоды исключительной активности, а потом, впадали как бы в сон, для того, чтобы затем снова проснуться,

Нынешний период истории Китая Элиот считает новым пробуждением. Эта мысль — заметьте! — была высказана уже четверть века тому назад и действительность ее не опровергает, а подтверждает.

Возможность такого пробуждения целого народа от летаргии, которое удивляет не только историков, но, в особенности, является феноменом для психологов, филологов и этнографов, Элиот склонен объяснять поразительной «живучестью» китайского организма. Его, как и нас, поражало, что китайцы, живя в неблагоприятных условиях, скученно и бедно, сохраняют редкую жизнестойкость; не занимаясь специально гимнастикой — имеют организмы, закаленные в отношении простуды; проявляют удивительную выносливость на вид немощного организма, выздоравливая после заболеваний, которые, по словам Элиота, — «убили бы любого европейца».

Элиот отмечает, что китаец, в своей предельной нищете и трудноописуемом убожестве уклада, сохраняет не только спокойствие, выдержку характера, но и нравственную бодрость, доброе расположение духа, ласковость, подчас трогательную предупредительность к другим.

Беспричинное злобствование приходилось наблюдать только у совращенной в коммунизм молодежи.

Меняясь духовно, производя переоценку религиозных и моральных ценностей, он, однако, сохраняет от прежнего хорошие черты вежливости и предупредительности даже к чужим ему по коже и крови людям, хотя так много написано в книгах иностранцев об органической ксенофобии китайцев, якобы постоянно тлеющей в массах, под наружным покровом подчеркнутого безразличия к чужим.

Элиот особо подчеркивает например, что отношения начальства к подчиненным и, обратно, отношения низших к высшим, прислуги к господам и т. д., никогда в Китае не носили характера того высокомерия или подхалимства, которые так часто встречаются у нас, в Европе.

И это давнее наблюдение полностью подтверждается на протяжении последней четверти века, истекшей после того, как указанный английский ученый и дипломат занес свои наблюдения на бумагу.

В разных частях Китая, в самых разнообразных административных учреждениях, гражданских и военных, под эгидой революционной власти Гоминдана, и в канцеляриях военных диктаторов, вы, всюду и всегда, наблюдали, что слуги, солдаты, кули — это только помощники, а не рабы — никогда никакого нарочитого третирования, внешней к низшим надменности, унижающего тона, тем более — узаконенного рукоприкладства.

По настроению, книга сэра Чарльза Элиота является полной противоположностью пристрастной, местами злой и беспощадной, книге д-ра А. Ф. Лежанра и отличается от тона спокойного и холодного превосходства, в котором писал свои классические труды о Китае другой выдающийся английский востоковед Дж. О. П. Блэнд.

«Тон» писаний Элиота полностью созвучен тону, в котором о Китае писали большинство наших синологов и, в особенности, Георгиевский.

Элиот не закрывает глаз на недостатки, которые он подмечает у китайцев, но он говорит:

«Если мною указываются недостатки и теневые стороны китайского характера, то не потому, что я имею предубеждение в отношении китайцев. Совсем наоборот. Отрицательные качества служат мне лишь для объяснения причин, почему китайцы не стали владыками вселенной. Но, в сотнях других качеств, китайцы не только не ниже, но превосходят европейцев, взятых вместе. Они могут жить где угодно и в каких угодно условиях. Они цивилизованы, они превосходные коммерсанты».

Если мы признаем авторитетность приведенных слов, написанных, во всяком случаѣ, выдающимся человеком и беспристрастным наблюдателем, если мы согласимся с тем, что Китай перестраивается и переустраивается, что Китай идет к новому будущему, что ему предстоит, в дальнейшем, играть, мы бы сказали, решающую роль в судьбах народов, населяющих берега Тихого океана, то должна быть оправдана и наша настоящая, скромная попытка показать каким, в наших глазах, рисуется Китай в данный период своей тысячелетней истории.